Гомосексуализм и педерастия в древней Греции.

Автор - Рустем Вахитов

(с некоторыми сокращениями)

В современном западном мире благодаря пропаганде идеологов движения гомосексуализма утвердилось мнение, что древняя Греция, «родина цивилизации, просвещения и философии», также была родиной открыто и легально существовавшего гомосексуализма. Однако здесь перед нами грубая модернизация древнегреческой культуры. В действительности, специалистам хорошо известно, что существовавший в Элладе короткий период (с VI по IV век до Р.Х.) в некоторых полисах (прежде всего в Афинах и в Спарте) феномен, который сегодня путают с гомосексуализмом, не имел к нему никакого отношения.

Начнём с того, что гомосексуализм в современном смысле слова, то есть сексуальные отношения между двумя взрослыми, совершеннолетними мужчинами, в Греции, действительно, существовал. Но, к ужасу тех, кто выискивает в Греции «любовь небесного цвета» в классическую эпоху, он ассоциировался с позором и патологией (естественно, это касалось, прежде всего, мужчины с пассивной гомосексуальной позицией). Об этом пишет такой крупный российский специалист в области сексологии, как Игорь Кон. В его книге «Любовь небесного цвета» мы находим такие слова: «…афинянин, уличённый в сексуальной связи с другим мужчиной за деньги или другие материальные блага, лишался своих гражданских прав, не мог занимать выборную должность, выполнять жреческие функции и даже выступать в народном собрании или перед советом старейшин. Любые обвинения и намёки такого рода были крайне оскорбительны, особенно они усугублялись „пассивной“ сексуальной позицией». Это подтверждается и зарубежными специалистами по античности. Так, французский историк Пьер Брюле, написавший книгу «Повседневная жизнь греческих женщин в классическую эпоху», также утверждает, что мужчины, которые вели себя «недостаточно мужественно», подвергались в классической Греции осмеянию, публичному позору и превращались в изгоев. К ним относились те граждане, которые проявили трусость во время боя, бежали, предав своих товарищей. Этих мужчин превращали в пассивных гомосексуалистов, уподобляя их женщинам, так как главным свойством женской природы греки считали боязливость и пассивность, в противоположность природе мужской, храброй и напористой. Иногда таким трусливым женоподобным мужчинам эти противоестественные отношения и нравились, что еще усугубляло их позор. Кстати, греки, помимо прочего, лишали их и политических прав, тем самым еще больше уподобляя их женщинам, которые таких прав не могли иметь априори. Приведем слова французского историка: «Предать товарищей в бою — значит опуститься на низшую ступень, превратиться в женщину. В произведениях Аристофана есть несколько персонажей, называемых „извращенными“. Они — объекты хулы и презрения, они ведут нелегкую жизнь. Обычно — это взрослые мужчины, играющие в гомосексуальной паре пассивную роль… Те, кому это нравится, кто находит в этом наслаждение, презираемы обществом».

Итак, возможно, это новость для многих, кто знаком с древнегреческой культурой поверхностно, но мужчины, которых мы теперь называем гомосексуалистами, то есть взрослые, совершеннолетние мужчины, вступающие в половой акт друг с другом, меняясь при этом ролями или постоянно выполняющие пассивную роль, и в Греции считались «извращенцами», глубоко презирались и влачили жизнь изгоев, лишенные уважения, нормальных условий существования и даже политических прав. В этом смысле древняя Греция ничем не отличалась от любого патриархального мужского общества. Более того, на этом примере мы видим, с какими глубокими и древними архетипами связаны так называемые «неуставные отношения» или «дедовщина» в таком современном закрытом мужском коллективе, как армия. Там ведь тоже практикуются жестокие побои новичков (своеобразная замена ситуации войны), с тем, чтобы выявить «настоящих мужчин», то есть тех, кто способен переносить боль и не унижать своего достоинства, и «ненастоящих мужчин», которые, не выдержав страданий, готовы выполнять унизительные требования. Последние незамедлительно превращаются в «мужчин-женщин», то есть в пассивных гомосексуалистов, окружённых позором и насмешками. Даже название их — «опущенные» говорит об их падении, и не только нравственном, но и падении от «высшего пола» — мужского к «низшему» — женскому.

Официально же существовал в течение двух веков классики в Греции не гомосексуализм, а педерастия (от греческого «педос» — ребёнок), то есть сожительство взрослого, часто пожилого мужчины («эраста») с мальчиком-подростком («эратоменом»). В современных терминах это не что иное, как педофилия, занятие, признаваемое пороком даже в самых «продвинутых» западных странах, где гомосексуалисты отвоевали себе широкие права. Педофил и на современном Западе — фигура-изгой, презираемая и преследуемая в судебном порядке (не говоря уже о Третьем мире, где педофилия рассматривается как зверское преступление, за которое даже убивают). И вот этот порок рассматривался в древней Греции как норма! Отцы семейств сами предлагали своих детей в качестве любовников знатным эллинам, и, если им это удавалось, считали это почётом! Педофилия даже открыто воспевалась и превозносилась, так что в стихах поэтов и в диалогах философов ей уделялись самые возвышенные слова. Вспомним восклицание Аристотеля: «почему любят красивых мальчиков? Это вопрос слепого!» или знаменитые стихи Солона, который и узаконил педофилию в Афинах:

Всякий мужчина в прекрасные годы свои
Мечтает потешиться с мальчиком нежным

Да и читая диалоги Платона, иногда просто испытываешь тошнотворное чувство: там изображается как взрослые, даже престарелые мужчины специально приходят в палестры, где тренируются мальчики и юноши (как известно, греки тренировались обнажёнными), бесстыдно рассматривают тела мальчиков, отпускают в адрес понравившихся мальчиков сальные шутки, над которыми сами плотоядно хохочут, обсуждают, кто в какого мальчика влюблён и какие он подарки собирается ему дарить (особенно впечатляет начало диалога «Хармид»).

Причём не будем обманываться: «прекрасные годы» — это для грека не возраст цветущей юности, как может подумать наш современник, а «мальчик» — это также не юноша, вошедший в совершеннолетний возраст. Педерастическая страсть, по греческому обычаю, поражала сердце зрелого или даже пожилого 40–60 летнего мужчины (когда, кстати, по мнению греков, наступал расцвет («акмэ») мужчины — лучший возраст для женитьбы, которую греки вовсе не связывали с любовью к женщине, а видели в ней лишь долг перед своим родом и государством). Мальчик же, который становился объектом страсти педераста, должен был не младше 9–10 лет, но и не превышать возраста 21 года. В реальности чаще всего ему было от 12 до 18 лет. Причем, античные источники указывают чёткий биологический критерий для определения пригодности мальчика к педерастическим отношениям — у него не должны были расти усы и борода. Если учесть, что древний мир не знал такой акселерации, как сейчас, то верится в то, что у древнегреческих юношей усы и борода начинали пробиваться лишь к 21 году.

После созревания мальчик считался уже негодным для педерастической связи, это означало конец союза эраста и эратомена (хотя Платон и упрекал тех, кто бросает мальчиков, которые уже «отцвели», и советовал, чтобы после прекращения физической связи длилась духовная дружба между бывшими любовниками). Так, в платоновском «Протагоре» некий друг упрекает Сократа, что он всё ещё «гонится за красотой Алкивиада», тогда как тот показался ему при встрече «уже мужчиной», потому что у него стал пробиваться пушок над губой и борода.

Мальчик-"эратомен", вызвавший страсть взрослого педофила- «эраста», вовсе не получал никакого сексуального удовлетворения в отличие от «любовного союза» современных гомосексуалистов-мужеложников, который строится на манер союза мужчины и женщины и предполагает взаимное сексуальное удовлетворение. Платон в «Федре» отмечает, что влюблённый, то есть взрослый мужчина и возлюбленный, то есть мальчик-подросток, находятся в неравном положении. Если мужчина стремится к эротическому наслаждению и получает его в случае согласия мальчика, то мальчик в утешение не только не получает ничего, он испытывает даже крайнее отвращение «видя уже немолодое лицо, отцветшее, как и всё остальное, о чём неприятно даже слышать упоминание, не только что быть постоянно вынужденным соприкасаться на деле». Иначе говоря, если мужчина получает наслаждение от молодого тела подростка, то подросток только испытывает неприятные чувства, касаясь порядком уже постаревшего тела заматеревшего мужчины, годящегося ему в отцы, а то и в деды.

Правда, во второй своей речи Сократ в «Федре» говорит, что мальчик может испытывать некое чувство, напоминающее взаимность. Такой мальчик впрочем, испытывает по Платону не любовь, а «отображение, подобие любви», скорее дружбу, чем любовь. «…как и у влюбленного, у него тоже возникает желание — только более слабое — видеть, прикасаться, целовать, лежать вместе». Если влюбленный мужчина, по Платону добивается от мальчика совершено определённого, то есть, говоря прямо, анального полового акта, то мальчику это вовсе не нужно: «когда они лежат вместе, безудержный конь влюбленного (то есть его страсть — Р.В.) находит что сказать возничему (разуму — Р.В.) и просит хоть малого наслаждения в награду за множество мук. Зато конь любимца не находит, что сказать: в волнении и смущении обнимает тот влюбленного, целует и ласкает его как самого преданного друга, а когда они лягут вместе, он не способен отказать влюбленному в доле его наслаждения, если тот об этом попросит». Как видим, о доле наслаждения мальчика и речи не идет. В «Пире» Платон добавляет, что такие мальчики, в которых любовь мужчины вызывает непонятное им волнение — половинки двуполого существа — андрогина, который состоял из сросшихся друг с другом мужчин. Эти мальчики, когда вырастут, не интересуются женщинами и деторождением и сами становятся мальчиколюбцами, кроме того, они славятся своей мужественностью, храбростью, умеренностью и политическими талантами. Но Платон отрицает, что будучи эратоманами в подростковом возрасте, они знали уже похоть и распутство, они чувствуют волнительное влечение к мужчине не из «бесстыдства», а оттого, что так в них пробуждается собственная чисто мужская, не отягощенная притяжением к женщинам природа. Очевидно, что тут тоже речи не идет о физическом удовлетворении мальчика.

Платону вторит Лукиан, который в этом отношении более откровенен и не скрывает свою мысль за эвфемизмами. В сатире «Две любви» он описывает спор между женолюбцем Хариклом и мальчиколюбцем Калликратидом и Харикл говорит, что «…совратитель (педофил — Р.В.) удаляется, получив изысканное, по его мнению, наслаждение, а на долю обесчещенного (мальчика — Р.В.) остаются поначалу только боль и слезы. Потом, когда с течением времени боль немного уменьшается, остается, как говорят, только докука, удовольствия же не испытывает он ни капли». Калликратид в своем ответе не только не возражает ему, что мальчик якобы может получить свою долю наслаждения, а напротив, гордится тем, что чувства мальчика не отягощены похотью и представляют собой род целомудренной дружбы к старшему, который не только увлечен его телесной красотой, но и заботится о его душе, взяв на себя бремя воспитания мальчика.

Итак, можно согласиться с П. Брюле в том, что у греков «в эротической связи между ребёнком и взрослым любит, ищет любви и получает удовольствие от тела партнёра именно взрослый». В случае греческого педерастического союза мальчик соглашался на такого рода отношения вовсе не из-за похоти, а из-за денег или подарков, либо из уважения к мужчине, который становился не только его любовником, но и учителем в жизни, наконец, из желания не противоречить традиции, либо даже, что для нас звучит дико, по настоянию своих родителей. И это с точки зрения греков естественно, ведь мальчик не равен взрослому по своему статусу, поэтому он не имеет ещё права на самовыражение, как понимаем мы любовь сейчас. Кроме того, ответное удовлетворение предполагало бы пассивную позицию для мужчины-педофила, что, как мы видели, по греческим представлениям, было бы несовместимо с честью мужчины.

Как видим, ничего схожего между иерархическим союзом древнегреческих педерастов, ориентированном на воспитание старшим младшего, и между любовным союзом современных гомосексуалистов, ориентированным на взаимное равноправное самовыражение и получение удовольствий, нет.

Наконец, есть и ещё одно, гораздо более фундаментальное отличие греческой педерастии и современного гомосексуализма. Эллинская педерастия произрастала из презрения к женщине, которую греки считали низшим существом, находящимся на полпути между человеком (то есть мужчиной) и животным или рабом, каковой тоже рассматривался как скот. Подобного рода заявлениями пестрит греческая медицинская традиция, в частности, трактаты Гиппократа. Одно из важнейших свидетельств того, что в женщине больше животного, чем в мужчине, является, по убеждению древних греков, то, что женщинам свойственна повышенная сексуальность. Классическая греческая комедия, скажем, у Аристофана, пестрит намеками на ненасытный эротизм женщин. Более того, для обозначения любви женщины греки употребляли то же слово, что и для самок животных в состоянии течки, в то время как по отношению к любви мужчины так никогда не делалось. Греческая медицина утверждала, что частые половые сношения для здоровья мужчины нежелательны, мужчина должен проявлять сдержанность во всех страстях, тогда как женщина, наоборот, без регулярных сношений рискует подорвать здоровье, а девственница вообще от избытка крови склонна к меланхолии и самоубийству. Отрицательная оценка женщины соответствующим образом «окрашивает» греческое восприятие гетеросексуальных отношений. Павсаний в «Пире» Платона указывает, что связям с женщиной покровительствует низшая богиня — Афродита простонародная (Пандемос), а связям педерастическим — высшая, небесная богиня — Афродита Урания. Грекам в голову не приходило, что возможна духовная близость между мужчиной и женщиной. Женщина, по их мнению, нужна для продолжения рода или для развлечения (исключения, как, например, образованные гетеры, были редки и только подтверждали правило). Да и что может быть общего у взрослого, образованного мужчины, привыкшего к публичной жизни, политическим и философским спорам, каковыми были греческие мужчины, и бедной девочки, которая раза в три младше его (при 35–45-летнем муже часто была жена 13–16 лет), ничего, кроме дома фактически не видела, образования не получила и ни бельмеса в науках и искусствах не смыслит, каковыми были греческие матроны, матери семейств? Итак, истинная духовная близость, как считали греки, возможна лишь между высшими существами — мужчиной и мужчиной же, но ещё не выросшим, не огрубевшим, нуждающимся в защите и покровительстве — мальчиком. И она есть песнь мужественности. Греку никогда в голову бы не пришло переодеться в женское платье, изображать женщину, разговаривать писклявым голосом и кокетничать с мужчиной, как это делают современные гомосексуалисты. Напротив, греческий педераст подчёркнуто мужественен, если он и нуждается во второй половине, то эта половина — мужчина, осколок мифического муже-мужского андрогина. Грека возмутила бы мысль о бисексуальности человеческого, то есть и мужского организма, то есть о том, что каждый мужчина еще немного и женщина и лишь воспитание подавляет одну сторону пола и выдвигает на первый план другую. Но ведь это и есть самая главная, интимная, фундаментальная мысль для современного гомосексуализма. Гомосексуалист себя ощущает именно и мужчиной, и женщиной, он и есть тот муже-женский андрогин, существование которого платоновский Аристофан относил к доисторическим временам. В сущности современный гомосексуалист любит самого себя, он — самодостаточное существо, другой нужен ему лишь для того, чтобы раскрыть одну из половинок своего двуединого пола. Греческая педерастия есть подчёркивание пола, восприятие его как неизбежной данности и судьбы (даже если мужчина сходится с мальчиком — половинкой того андрогина, которым был и он сам, то они всё равно бесконечно далеки от женщин — другого полового полюса, настолько отличного во всём от мужского, что Аристотель даже сомневался: не представляют ли женщины просто другой вид живых существ). Современный же гомосексуализм, напротив, есть попытка преодоления пола, обретение «целостности», двуполости (напомним, что слово «пол» означает половину человека вообще, трагическую расколотость человеческого существа на две части).

И такой гомосексуализм мог возникнуть лишь в рамках западной модернистской цивилизации, в основе парадигмы которой лежит титанизм, вера в человека как в Бога, убеждённость в универсальности человека. Суть истории Запада после падения традиционной цивилизации — эмансипация человека, преодоление им всевозможных ограничений — сословных, расовых, наконец, половых. Поэтому из всех многочисленных перверсий именно гомосексуализм воспринимается Западом как важнейшая, без которой нельзя говорить о подлинной демократии и свободе (это слова одного из западных политиков, сказанных по поводу запрета в Москве гей-парада). В самом деле, в то время как педофилов преследуют по закону, а над эксгибиционистами посмеиваются, к гомосексуалистам на современном Западе относятся с огромным пиететом. Ведь они воплотили в себе самую важную интенцию модернистского, либерального мира — самодостаточного человека.

Источник